Алекс Росс («Нью-Йоркер»): «Ловкость рук Даниила Трифонова»
Автор перевода: г-жа МАРИНА АКИМОВА
http://www.newyorker.com/magazine/2017/01/09/daniil-trifonovs-sleight-of-hand?mbid=social_facebook
На последнем диске он играет ошеломляюще непринужденно кое-какие вещи из самых тяжких, что были когда-либо написаны для фортепиано.
Русский пианист Даниил Трифонов производит фурор. Это выражение уже встречалось в летописях супервиртуозности. «Пианист производит фурор» - таков был заголовок в «Times», когда Владимир Горовиц в первый раз играл в Карнеги Холле в 1928 году. Фурор за собой оставил Падеревский, это сделали также Святослав Рихтер, молодая Марта Аргерих, молодой Евгений Кисин. Американцы обычно фурора не производят – по крайней мере, на американской земле; к этому более склонны русские. Следует заметить, что фурор – это не то же самое, что сенсация (Ланг Ланг производит сенсацию). Пианисты фурора – это те, кто выказывает наряду с беглостью и интеллект; они часто выбирают такие трактовки, от которых в перерыве только качаешь головой. Они заставляют предполагать что-то сверхъестественное, дьявольское. Застенчиво и торопливо, не чинясь, выходят они на сцену, чтобы принести с собой сумасшествие из невидимых глазом областей.
Трифонов родился в Нижнем Новгороде в 1991, а теперь живет в Нью-Йорке. Международная слава пришла к нему в 2011, когда он выиграл первую премию на конкурсе Чайковского. Чуть позже в том же году у него был профессиональный дебют в Карнеги-Холле, когда он сыграл Первый концерт Чайковского с Валерием Гергиевым и оркестром Мариинского театра. Эта вылазка предъявила нам скорее тонкость, чем обычное бум-бум напролом, но она не смогла подготовить нью-йоркскую публику к тому впечатлению, которые произвели его первые сольные концерты, в 2013 и 2014. Я захватил второй, который включал произведения Стравинского, Дебюсси, Равеля и Шумана – этакая вдумчивая программа под стать Раду Лупу или Мицуко Учиде. Там не всё сложилось, но всё же в игре была красота и мощь, достойные запоминания. Стремительный бис загадал загадку, даже самые обскурантистские пианофилы недоумевали – и оказалось, что это скерцо из фортепианной сонаты, написанной Трифоновым.
Что делает Трифонова особенным – это сочетание свойств, которые редко встретишь в одном пианисте: исполинская техника и лучезарный звук. Типичный «эффект Трифонова» - это быстрый шквал сверкающих нот, в котором едва ли можно различить механическое действие молоточков и струн. Это больше похоже на нематериальные завихрения прозрачных полотен в танцах Лои Фуллер. Такое чародейство заставляет даже прославленных коллег замереть в восхищении. В 2011 Аргерих написала о нём: «То, что он делает руками – технически невероятно. Но у него ещё и туше – в нем есть нежность, а также нечто демоническое. Я никогда не слышала ничего подобного». Неудержимую нервную дрожь вызывает наблюдать, как он перекидывается из одной крайности в другую – когда это происходит, то «демоническое» ещё не слишком сильное слово.
До настоящего времени Трифонов более всего был хорош на территории супервиртуозов – Листа, Скрябина и Рахманинова. Его последний диск на Дойче Граммофон состоит из этюдов Листа: Трансцендентных, Концертных и по Паганини. Трансцендентные этюды как раз и содержат наиболее тяжкую музыку, когда-либо написанную для фортепиано: занозистые аккорды, разбросанные по всей клавиатуре, скачущие повсюду арпеджио, двойные октавы страницами. Всем этим Трифонов распоряжается с ошеломляющей непринужденностью, превращая эту на первый взгляд бравурную музыку в нечто элегантное, утонченное, почти французское. Он даёт понять, скольким Дебюсси и Равель обязаны Листу. Но это ещё не последнее слово в Этюдах: на лейбле Myrios вы можете найти запись Кирилла Герштейна, другого молодого русского пианиста, у которого сильнее чувство музыкальной архитектуры. Однако, трифоновская запись ещё долго останется эталонной.
Его опыты в немецком репертуре принесли более туманные результаты. Недавно я наблюдал, как он почти потерялся в неотмирной сонате Шуберта соль мажор, D.894 – не в том смысле, что забыл текст, а в смысле движения повествования. Он расточал такую аффектацию на каждом зависающем аккорде и мелодическом повороте, что музыка то и дело была на грани остановки. Рихтер мог справиться с таинственными шубертовскими длиннотами благодаря силе своей личности, а Трифонову пока что не хватает рихтеровской властной сдержанности.
В своем недавнем концерте в Карнеги холле, 7 декабря, Трифонов посвятил половину программы Шуману. Заново устанавливая свой диапазон, он начал с парения в хрупких, полупрозрачных линиях «Детских сцен», чтобы затем штурмовать плотную, ощетинившуюся Токкату. Всё это было сделано ловко. Следовавшая за этим «Крейслериана» поставила в тупик. Первая пьеса оказалась сумбурной и бренчащей, после этого воцарилась апатия. Медленные пьесы томительны до степени застоя, фразы рассеивались в милом тумане, испарениях рассоединенных нот. Молитвенная мелодия четвертого номера потеряла свой песенный характер, так что даже певцу с самым длинным в мире дыханием было бы тяжело справиться с ведением линии в таком темпе. Минутку-другую в стране Неверландии (от "never" - никогда, прим. переводчика) можно было бы вынужденно потерпеть, но здесь чуть ли не половина произведения оказалась в этой зоне. Общее впечатление осталось как от пышной пестроты.
После перерыва Трифонов обратился к русскому пост-романтическому репертуару: пять Прелюдий и фуг Шостаковича, с кульминацией в колоссальных ре минорных, плюс три части из «Петрушки» Стравинского. Шостакович был монументальным, несентиментальным, но замечательным – заслуживающим того, чтобы сравнить с Рихтером. Стравинский склонялся к тому, чтобы скользить по поверхности, но сверкал энергией и красками. Трифонов даже позволил себе немного шоуменства: в начале второй части, в честь куклы, давшей музыке название, он бросил правую руку безвольно покачаться. В целом, однако, это оказался самый непредсказуемый из концертов Трифонова, которые я слушал: вычурность затмила мастерство.
За три дня до этого в Дисней Холле в Лос-Анджелесе я повстречал другого Трифонова: художника одновременно смелого и дисциплинированного, который отправился в неизведанные края и нашел дорогу обратно. Вместе с Густаво Дудамелем и лос-анджелесскими филармониками он сыграл Третий концерт Рахманинова – произведение, которое всегда доставляет удовольствие, но редко удивляет. С непринужденным блеском прошла бОльшая половина первой части; после некоторых несогласий в темпе в начале Трифонов с Дудамелем вошли в одну бурную колею. Открытие последовало в каденции. У Рахманинова в партитуре есть выбор из двух каденций: одна – ослепительная, похожая на скерцо, в то время как вторая – обозначенная “ossia”, что значит «возможный вариант» - величественна и мрачна. В своей знаменитой записи с Филадельфийским оркестром композитор воспользовался первой, так же поступает большинство пианистов. Заметное меньшинство, однако, любит “ossia”. В их числе Ефим Бронфман, - а также и Трифонов.
Сердцевина этой второй каденции – в повелительной переработке той мягкой, неторопливой темы, с которой начинается Концерт. Хоть там и обозначено “Allegro molto”, это требует листовского шквала аккордов фортиссимо в разных регистрах. Трифонов мог бы снести их прочь со всей скоростью; вместо этого он был осмотрителен, почти кропотлив, замедляя в возвращении в соль минор до того, что просто втащился туда. Огромный звук, как будто это сидевший тихо оркестр занимался чревовещанием. Было физическое ощущение борьбы – не технической, а эмоциональной, борьбы сердца. Это место приняло на себя ту трагическую тяжесть, которая изменила смысл всего концерта. Были ли у Трифонова причины играть так в последние недели 2016 года, я не знаю, но эти минуты поразили меня так сильно, как ещё никогда в этом сезоне.
Возможна ли критика без жалоб? Когда исполнитель изумляет в одном и раздражает в другом, то хочется, чтобы он продолжал избранный им путь, каким бы кружным тот не казался. Может быть, трифоновская эксцентричность поубавится со временем, а может быть, она наберет интерпретаторского веса. Его сочинения подражательны – на ютюбе можно найти его фортепианный концерт ми-бемоль мажор (мешанина из Рахманинова, Скрябина, Прокофьева и некоторых других), но они дают почувствовать какой-то неугомонный творческий дух. Он до сих пор почти не притронулся к музыке двадцатого века; если он это сделает, то обогатит её собой. Когда он достигнет зрелости, возможно, ему не будет равных. Теперь же ему сопутствует фурор, поскольку он все еще не впал в грех рутины.