Пишет Арлекин.
Рувим Островский в МЗК: сонаты Бетховена
К стыду своему еще пару дней назад я знать не знал про Рувима Островского, но за последние сутки два разных человека заговорили со мной о нем и меня заинтересовали, тем более, что именно Рувиму Островскому в день рождения Рихтера предоставлена его мемориальная квартира-музей для сольного концерта. А поскольку мне после саратовского "Стального скока" из Большого все равно надо было куда-то побежать (нельзя же никуда не бежать, даже если ноги уже совсем отказываются шевелиться), я и решил - загляну-ка в МЗК с антракта, послушаю второе отделение, составлю собственное мнение. Визуально картинка далеко не под завязку забитого малого зала производила двойственное впечатление: основной контингент - понятно, старухи, но бросалось в глаза немалое число теток с цветами, полусумасшедшие старики, вперившиеся носом в ноты бетховенских сонат с таким остервенением, будто в надежде дождаться, пока пианист ошибется в музыкальном тексте, девицы с диктофонами - и также Элисо Вирсаладзе, что все-таки внушало оптимизм: значит, Вирсаладзе тоже интересен Островский, хотя, конечно, может она просто пришла отдать печальный долг старой дружбы... Тем временем, пока я пребывал в сомненьях и тягостных раздумьях, пианист вышел к инструменту.
Островский всю программу посвятил поздним фортепианным сонатам Бетховена, которые шли подряд, от 24-й до 28-й, но поскольку я одно отделение пропустил, то застал только последние две. И на первой части 27-й сонаты игра пианиста меня покоробила: резкими акцентами, максимальными контрастами, при отсутствии четко обозначенных переходов между разделами внутри части. Казалось, что рояль громыхает, что исполнитель работает грубо, стремится к надуманным внешним эффектам. Однако вариации второй части зазвучали так нежно и певуче, что скоро я понял - дело не в пианисте, а в том, что так сегодня уже мало кто играет. Причем, подумалось мне, прежние "великие", и тот же самый Рихтер, если судить по записям, играли именно в такой "романтической", несколько аффектированной манере - но вот же до чего изменились времена и моды, нынче всем же подавай акварелей да виньеток, и чтоб каждая фраза, повисая, растворялась в воздухе - так, пожалуй, сегодня и Рихтера с Гилельсом обозвали бы "молотилками"! А Рихтеру, надо думать, в страшном сне не приснилось бы, что того же Бетховена можно пустить на кружево. В 28-й сонате я окончательно убедился, что подход Рувима Островского мне в целом (при все-таки некоторой избыточности силы звука в кульминациях) намного ближе, чем, например, Афанасьева или Шиффа, не говоря уже о всеобщем любимце Дебарге - здесь есть место и проникновенному, прозрачному лиризму, но гораздо важнее для исполнителя преподнести тот или иной опус как целое, целостное, связное и внятное высказывание, а не развинтить его на шестеренки и не любоваться каждой деталью в отдельности, а пуще собственной персоной. И мой вывод подтвердился, когда первым из двух бисов Островский сыграл затасканный учениками музшкол бетховенский шлягер "К Элизе" (обычно проходящий по линии "фортепиано для начинающих") настолько аккуратно, непошло и как если бы это был малоизвестный музыкальный раритет.