Геннадий Рождественский о Евгении Мравинском
Евгений Мравинский
О Евгении Александровиче Мравинском написано много – книги, статьи, рецензии. Его дирижерское дарование привлекало внимание музыковедов, критиков, музыкальных писателей, слушателей. Обычные темы этих работ: Мравинский – интерпретатор, Мравинский – педагог, Мравинский и его концерты.
Поводом для настоящей статьи послужило глубокое, сильное, неизгладимое впечатление, полученное мной во время прослушивания записей Симфонического оркестра Ленинградской филармонии под управлением Е. А. Мравинского, произведенных по трансляции из Большого зала Московской консерватории во время гастролей оркестра в Москве в феврале 1965 года.
Я не был в это время в Москве, и благодаря этому прослушивание записей имело для меня особый интерес.
Поясню почему: я гораздо реже сталкивался с искусством Мравинского в его “граммофонном” преломлении, чем ощущал воздействие его могучего дара, непосредственно находясь в концертном зале. И хотя чисто внешне воздействие искусства Мравинского кажется минимальным (этому способствует его аскетическая мануальная манера, благородная статуарность сценического поведения артиста), на самом деле видимое “созидательское” излучение бесспорно вносит свою лепту (и лепту немаловажную!) в общий комплекс восприятия искусства этого большого и умного художника.
При прослушивании записей исполнительская воля Мравинского воспринимается только акустически, зрительная память и воображение не дополняют в сколько-нибудь значительной степени этого аспекта восприятия. Музыка в чистом виде, чудесным образом зафиксированная на пластинке, музыка, взятая из окружающего нас пространства, которую сделал столь прекрасной Мравинский.
Несколько отвлекшись от непосредственной темы статьи, мне хотелось бы написать о впечатлениях, мимолетных наблюдениях, уроках, вынесенных из далеко не регулярного, к сожалению, общения с Евгением Александровичем.
Я имел удовольствие дважды участвовать вместе с ним в гастрольных поездках заслуженного коллектива республики, Академического оркестра Ленинградской филармонии (в 1960 году по странам Европы, в 1962 году по США). Правда, эти поездки не были для меня первым знакомством с Мравинским. Я познакомился с ним раньше – как слушатель его московских концертов (в основном в мои школьные и студенческие годы) и как дирижер, работавший с превосходным, заслуженным коллективом, оркестром Ленинградской филармонии, воспитанным Мравинским.
До сих пор прекрасно помню в деталях многие произведения, слышанные мною в исполнении этого оркестра под управлением Мравинского десять-пятнадцать лет тому назад, – это пьесы Лядова, “Поэма экстаза” Скрябина. Особенно ярко запомнился концерт в Колонном зале Дома союзов: Шестая симфония Шостаковича, “Ноктюрны” Дебюсси, “Болеро” Равеля.
Выступления Мравинского всегда были событиями в музыкальной жизни Москвы; они представляли собой редкий сплав масштабного замысла с ювелирной отделкой деталей.
Работая с оркестром Ленинградской филармонии, я всегда чувствую ценные и необходимые качества, ставящие его на одно из первых мест среди мировых оркестров. Все эти качества воспитаны в артистах Евгением Александровичем Мравинским.
Прежде всего следует сказать о самой рабочей атмосфере. Ее определяют беспредельно любовное и добросовестное отношение к искусству (именно к искусству, а не к “исполнению служебных обязанностей”), высокая творческая (а не административная) дисциплина, идеально организованный репетиционный режим. Благодаря систематической работе Мравинского с коллективом здесь не приходится тратить время на “налаживание” ритма, на напоминание о необходимости слушать друг друга во время игры, на выравнивание интонации.
Евгений Мравинский
Как всякий большой художник, Евгений Александрович не мыслит подлинного творчества вне крепко сцементированной базы из так называемых “азов”. Он никогда не допускает в своем искусстве элемента художественной анархии, так называемой “артистической импровизации”, зачастую балансирующей на грани с небрежностью.
Мравинский одинаково требователен к себе и к оркестру. Во время совместных гастролей, когда мне на протяжении сравнительно короткого отрезка времени приходилось много раз слышать одни и те же произведения, я всегда удивлялся способности Евгения Александровича не терять ощущения их свежести при многократном повторении. Каждый концерт – премьера, перед каждым концертом все должно быть заново отрепетировано. А как это порой бывает трудно!
Особо хочется сказать о ритме Мравинского. Мне думается, что его ритм далеко выходит за рамки метрономического понимания этого слова. Он рожден прежде всего пульсом музыки, ее живым дыханием. Вспоминаю, сколько раз возвращался Евгений Александрович на репетиции к началу знаменитой Токкаты из Восьмой симфонии Шостаковича. Казалось бы, все играется совершенно точно с точки зрения ансамбля, динамики и темпа. Но дирижер повторяет начало части снова, снова и снова. Наконец вы слышите новую музыку – точное попадание в пульс!
Мне кажется, что именно эти качества Мравинского так сильно воздействуют на его слушателей, слушателей самых разных, но всегда обогащенных его рассказом о многом сокровенном, не обозначенном нотными знаками.
Среди новых достижений Мравинского очень интересно его прочтение “Музыки для струнных, ударных и челесты” Белы Бартока. Я сам неоднократно дирижировал этим чрезвычайно сложным (и настолько же превосходным) сочинением и хорошо знаком по записям с исполнительской концепцией многих дирижеров, в том числе Г. Караяна, Г. Шолти, Ф. Рейнера, Л. Стоковского, Л. Бернстайна. В каждой из них можно найти много привлекательного, у каждого дирижера явственно прослушивается ему одному свойственный художественный настрой; как с исполнительской, так и с технической точки зрения эти записи практически безупречны.
Чем отличается от них исполнение Мравинского?
Первое, что можно сказать, – это исполнение максимально близко авторскому замыслу. В чем? В поразительно точном чувстве пропорций. Барток в своей “Музыке для струнных” пользуется не только метрономическими обозначениями, но дополняет их точными указаниями, касающимися длительности того или иного эпизода. Тем самым он дает исполнителю известную (и необходимую) свободу, не сковывая его жесткими рамками метрономного пульса. Мастерство дирижера в данном случае заключается в овладении ритмометром, в овладении совершенно особым “чувством времени”, которое у Бартока является одним из важнейших формообразующих компонентов. Этим мастерством Мравинский владеет с редким совершенством.
Я не буду говорить о блистательной виртуозности, изысканной штриховой культуре, особой (наполнено-вибрирующей) окраске звука струнных, отсутствии “ударов” у ударных инструментов (это действительно нельзя назвать ударом – это богатейшая шкала тембральных вспышек) в применении только к бартоковскому сочинению, иначе мне придется повторяться при разговоре о других произведениях, представленных в этом замечательном альбоме.
Хочу сказать о другом. Мравинский, хорошо известный нам как выдающийся интерпретатор классической, романтической музыки, как “философ-комментатор” Чайковского, как исполнитель-“соавтор” Шостаковича, предстает перед нашим взором в новом качестве.
Прослушав в его исполнении Третью симфонию Онеггера, балет Стравинского “Аполлон Мусагет”, “Музыку для струнных, ударных и челесты” Бартока, симфонию “Гармония мира” Хиндемита, мы можем с уверенностью сказать: Мравинский – один из крупнейших интерпретаторов современной музыки. И если раньше современное музыкальное творчество не было доминирующим в его репертуаре (за исключением творений Шостаковича, Прокофьева и ряда произведений ленинградских композиторов), то теперь сфера музыкального мышления сегодняшнего дня стала сферой мышления Мравинского-дирижера. Причем в отличие от так называемых “специалистов по современной музыке” Мравинский пришел к ней обогащенный общением с шедеврами мировой музыкальной классики, на ниве которой он собрал столь богатый урожай.
Тридцать девятая симфония Моцарта… Манера ее исполнения Мравинским невольно заставляет вспомнить слова французского писателя Андре Жида:
“Бесплотность изумительного искусства Моцарта, глубочайшая его проникновенность, господство разума над страданием и радостью, уничтожающее всякую болезненность страдания, для Моцарта являющегося лишь темно-фиолетовой полосой радуги, – вот что заставляет нас ставить этого композитора в первые ряды мировых гениев”.
И как не вспомнить, слушая искрящуюся, в ослепительном (но не “загнанном”) темпе исполненную увертюру к опере “Свадьба Фигаро”, дивное пушкинское:
“Слушай, брат Сальери,
Как мысли черные к тебе придут,
Откупори шампанского бутылку,
Иль перечти “Женитьбу Фигаро”.
Шестая симфония Шостаковича… В своей статье “Тридцать лет с музыкой Шостаковича” Мравинский пишет:
“Если бы мне пришлось заполнять анкету, посвященную главным событиям моей биографии, то на ее вопросы я бы ответил так:
Самая значительная человеческая встреча в Вашей жизни? – С Шостаковичем.
Самые сильные музыкальные впечатления? – От творчества Шостаковича.
Самое важное в Вашей исполнительской деятельности? – Работа над произведениями Шостаковича”.
Евгений Мравинский и Дмитрий Шостакович
Слушая Шестую симфонию Шостаковича в исполнении Мравинского, мы как бы получаем звучащие, музыкальные ответы на вопросы воображаемой анкеты.
Однажды мне пришлось во время моих гастролей во Франции побывать в Бордо, где я встретился с одним из крупных бордосских виноделов. Он показал мне свои обширные владения, причем я заметил, что лучший виноград растет на совершенно неплодородной с виду, каменистой почве. На мой вопрос я получил такой ответ:
“Лучший виноград произрастает на худшей почве. Хорош он потому, что должен своими корнями пробивать сопротивляющуюся землю и, только победив ее сопротивление, напиться животворящими соками”.
Я вспоминаю этот эпизод, читая слова Мравинского:
“…”мучительные роды” при подготовке почти каждой премьеры симфоний Шостаковича”.
Но каков результат, каков “виноград”!… Об этом же прекрасно сказал А. Блок:
“На днях я подумал о том, что стихи писать мне не нужно, потому что я слишком умею это делать. Надо еще измениться, чтобы вновь получить возможность преодолевать материал”.
Звуки, рожденные искусством Мравинского, зримы.
Когда в истоме утро хочет побороть
Жару и освежить томящуюся плоть,
Оно лепечет только брызгами свирели
Моей, что на кусты росой созвучий сели.
Единый ветр из дудки вылететь готов,
Чтоб звук сухим дождем рассеять вдоль лесов,
И к небесам, которых не колеблют тучи,
Доходит влажный вздох, искусный и певучий…
Этот поэтический фрагмент я цитирую из стихотворной поэмы французского поэта Стефана Малларме, вдохновившего Клода Дебюсси на создание одного из его шедевров – Прелюдии к “Послеполуденному отдыху фавна”. Когда поэт впервые услышал эту музыку, он сказал:
“Я не ожидал ничего подобного! Эта музыка продолжает эмоцию моей поэмы и дополняет ее более увлекательно, чем это могли бы сделать краски”.
Мысль Малларме о продолжении эмоций и дополнении поэтической идеи средствами других искусств нашла свое воплощение и после смерти поэта. Я имею в виду изумительные рисунки Анри Матисса к поэме Малларме и ряд выдающихся дирижерских трактовок Прелюдии Дебюсси. Среди них одно из первых мест бесспорно должно принадлежать Мравинскому.
Редкий концерт Мравинского обходится без “бисов”, да это и не удивительно – искусство прославленного мастера, создателя одного из лучших в мире оркестров, всегда вызывает бурный энтузиазм слушателей. Многочисленные любители симфонической музыки во многих странах по окончании программы не хотят расставаться с Мравинским и просят его играть еще, еще и еще.
Среди постоянных “коронных бисов” Мравинского – вступление к третьему акту оперы Вагнера “Лоэнгрин”, вступление к опере Мусоргского “Хованщина” (знаменитый “Рассвет на Москве-реке”), симфоническая картинка к русской народной сказке “Баба-яга” Лядова, вступление к третьему акту балета Глазунова “Раймонда” и бессмертная увертюра Глинки к опере “Руслан и Людмила”.
Искусство Евгения Александровича Мравинского всегда будет нужно людям, ибо оно согрето священным огнем беззаветной преданности идеалу, оно не знает компромиссов, и в этом его главная ценность.
Г.Рождественский. Мысли о музыке. 1975 год
Евгений Мравинский
О Евгении Александровиче Мравинском написано много – книги, статьи, рецензии. Его дирижерское дарование привлекало внимание музыковедов, критиков, музыкальных писателей, слушателей. Обычные темы этих работ: Мравинский – интерпретатор, Мравинский – педагог, Мравинский и его концерты.
Поводом для настоящей статьи послужило глубокое, сильное, неизгладимое впечатление, полученное мной во время прослушивания записей Симфонического оркестра Ленинградской филармонии под управлением Е. А. Мравинского, произведенных по трансляции из Большого зала Московской консерватории во время гастролей оркестра в Москве в феврале 1965 года.
Я не был в это время в Москве, и благодаря этому прослушивание записей имело для меня особый интерес.
Поясню почему: я гораздо реже сталкивался с искусством Мравинского в его “граммофонном” преломлении, чем ощущал воздействие его могучего дара, непосредственно находясь в концертном зале. И хотя чисто внешне воздействие искусства Мравинского кажется минимальным (этому способствует его аскетическая мануальная манера, благородная статуарность сценического поведения артиста), на самом деле видимое “созидательское” излучение бесспорно вносит свою лепту (и лепту немаловажную!) в общий комплекс восприятия искусства этого большого и умного художника.
При прослушивании записей исполнительская воля Мравинского воспринимается только акустически, зрительная память и воображение не дополняют в сколько-нибудь значительной степени этого аспекта восприятия. Музыка в чистом виде, чудесным образом зафиксированная на пластинке, музыка, взятая из окружающего нас пространства, которую сделал столь прекрасной Мравинский.
Несколько отвлекшись от непосредственной темы статьи, мне хотелось бы написать о впечатлениях, мимолетных наблюдениях, уроках, вынесенных из далеко не регулярного, к сожалению, общения с Евгением Александровичем.
Я имел удовольствие дважды участвовать вместе с ним в гастрольных поездках заслуженного коллектива республики, Академического оркестра Ленинградской филармонии (в 1960 году по странам Европы, в 1962 году по США). Правда, эти поездки не были для меня первым знакомством с Мравинским. Я познакомился с ним раньше – как слушатель его московских концертов (в основном в мои школьные и студенческие годы) и как дирижер, работавший с превосходным, заслуженным коллективом, оркестром Ленинградской филармонии, воспитанным Мравинским.
До сих пор прекрасно помню в деталях многие произведения, слышанные мною в исполнении этого оркестра под управлением Мравинского десять-пятнадцать лет тому назад, – это пьесы Лядова, “Поэма экстаза” Скрябина. Особенно ярко запомнился концерт в Колонном зале Дома союзов: Шестая симфония Шостаковича, “Ноктюрны” Дебюсси, “Болеро” Равеля.
Выступления Мравинского всегда были событиями в музыкальной жизни Москвы; они представляли собой редкий сплав масштабного замысла с ювелирной отделкой деталей.
Работая с оркестром Ленинградской филармонии, я всегда чувствую ценные и необходимые качества, ставящие его на одно из первых мест среди мировых оркестров. Все эти качества воспитаны в артистах Евгением Александровичем Мравинским.
Прежде всего следует сказать о самой рабочей атмосфере. Ее определяют беспредельно любовное и добросовестное отношение к искусству (именно к искусству, а не к “исполнению служебных обязанностей”), высокая творческая (а не административная) дисциплина, идеально организованный репетиционный режим. Благодаря систематической работе Мравинского с коллективом здесь не приходится тратить время на “налаживание” ритма, на напоминание о необходимости слушать друг друга во время игры, на выравнивание интонации.
Евгений Мравинский
Как всякий большой художник, Евгений Александрович не мыслит подлинного творчества вне крепко сцементированной базы из так называемых “азов”. Он никогда не допускает в своем искусстве элемента художественной анархии, так называемой “артистической импровизации”, зачастую балансирующей на грани с небрежностью.
Мравинский одинаково требователен к себе и к оркестру. Во время совместных гастролей, когда мне на протяжении сравнительно короткого отрезка времени приходилось много раз слышать одни и те же произведения, я всегда удивлялся способности Евгения Александровича не терять ощущения их свежести при многократном повторении. Каждый концерт – премьера, перед каждым концертом все должно быть заново отрепетировано. А как это порой бывает трудно!
Особо хочется сказать о ритме Мравинского. Мне думается, что его ритм далеко выходит за рамки метрономического понимания этого слова. Он рожден прежде всего пульсом музыки, ее живым дыханием. Вспоминаю, сколько раз возвращался Евгений Александрович на репетиции к началу знаменитой Токкаты из Восьмой симфонии Шостаковича. Казалось бы, все играется совершенно точно с точки зрения ансамбля, динамики и темпа. Но дирижер повторяет начало части снова, снова и снова. Наконец вы слышите новую музыку – точное попадание в пульс!
Мне кажется, что именно эти качества Мравинского так сильно воздействуют на его слушателей, слушателей самых разных, но всегда обогащенных его рассказом о многом сокровенном, не обозначенном нотными знаками.
Среди новых достижений Мравинского очень интересно его прочтение “Музыки для струнных, ударных и челесты” Белы Бартока. Я сам неоднократно дирижировал этим чрезвычайно сложным (и настолько же превосходным) сочинением и хорошо знаком по записям с исполнительской концепцией многих дирижеров, в том числе Г. Караяна, Г. Шолти, Ф. Рейнера, Л. Стоковского, Л. Бернстайна. В каждой из них можно найти много привлекательного, у каждого дирижера явственно прослушивается ему одному свойственный художественный настрой; как с исполнительской, так и с технической точки зрения эти записи практически безупречны.
Чем отличается от них исполнение Мравинского?
Первое, что можно сказать, – это исполнение максимально близко авторскому замыслу. В чем? В поразительно точном чувстве пропорций. Барток в своей “Музыке для струнных” пользуется не только метрономическими обозначениями, но дополняет их точными указаниями, касающимися длительности того или иного эпизода. Тем самым он дает исполнителю известную (и необходимую) свободу, не сковывая его жесткими рамками метрономного пульса. Мастерство дирижера в данном случае заключается в овладении ритмометром, в овладении совершенно особым “чувством времени”, которое у Бартока является одним из важнейших формообразующих компонентов. Этим мастерством Мравинский владеет с редким совершенством.
Я не буду говорить о блистательной виртуозности, изысканной штриховой культуре, особой (наполнено-вибрирующей) окраске звука струнных, отсутствии “ударов” у ударных инструментов (это действительно нельзя назвать ударом – это богатейшая шкала тембральных вспышек) в применении только к бартоковскому сочинению, иначе мне придется повторяться при разговоре о других произведениях, представленных в этом замечательном альбоме.
Хочу сказать о другом. Мравинский, хорошо известный нам как выдающийся интерпретатор классической, романтической музыки, как “философ-комментатор” Чайковского, как исполнитель-“соавтор” Шостаковича, предстает перед нашим взором в новом качестве.
Прослушав в его исполнении Третью симфонию Онеггера, балет Стравинского “Аполлон Мусагет”, “Музыку для струнных, ударных и челесты” Бартока, симфонию “Гармония мира” Хиндемита, мы можем с уверенностью сказать: Мравинский – один из крупнейших интерпретаторов современной музыки. И если раньше современное музыкальное творчество не было доминирующим в его репертуаре (за исключением творений Шостаковича, Прокофьева и ряда произведений ленинградских композиторов), то теперь сфера музыкального мышления сегодняшнего дня стала сферой мышления Мравинского-дирижера. Причем в отличие от так называемых “специалистов по современной музыке” Мравинский пришел к ней обогащенный общением с шедеврами мировой музыкальной классики, на ниве которой он собрал столь богатый урожай.
Тридцать девятая симфония Моцарта… Манера ее исполнения Мравинским невольно заставляет вспомнить слова французского писателя Андре Жида:
“Бесплотность изумительного искусства Моцарта, глубочайшая его проникновенность, господство разума над страданием и радостью, уничтожающее всякую болезненность страдания, для Моцарта являющегося лишь темно-фиолетовой полосой радуги, – вот что заставляет нас ставить этого композитора в первые ряды мировых гениев”.
И как не вспомнить, слушая искрящуюся, в ослепительном (но не “загнанном”) темпе исполненную увертюру к опере “Свадьба Фигаро”, дивное пушкинское:
“Слушай, брат Сальери,
Как мысли черные к тебе придут,
Откупори шампанского бутылку,
Иль перечти “Женитьбу Фигаро”.
Шестая симфония Шостаковича… В своей статье “Тридцать лет с музыкой Шостаковича” Мравинский пишет:
“Если бы мне пришлось заполнять анкету, посвященную главным событиям моей биографии, то на ее вопросы я бы ответил так:
Самая значительная человеческая встреча в Вашей жизни? – С Шостаковичем.
Самые сильные музыкальные впечатления? – От творчества Шостаковича.
Самое важное в Вашей исполнительской деятельности? – Работа над произведениями Шостаковича”.
Евгений Мравинский и Дмитрий Шостакович
Слушая Шестую симфонию Шостаковича в исполнении Мравинского, мы как бы получаем звучащие, музыкальные ответы на вопросы воображаемой анкеты.
Однажды мне пришлось во время моих гастролей во Франции побывать в Бордо, где я встретился с одним из крупных бордосских виноделов. Он показал мне свои обширные владения, причем я заметил, что лучший виноград растет на совершенно неплодородной с виду, каменистой почве. На мой вопрос я получил такой ответ:
“Лучший виноград произрастает на худшей почве. Хорош он потому, что должен своими корнями пробивать сопротивляющуюся землю и, только победив ее сопротивление, напиться животворящими соками”.
Я вспоминаю этот эпизод, читая слова Мравинского:
“…”мучительные роды” при подготовке почти каждой премьеры симфоний Шостаковича”.
Но каков результат, каков “виноград”!… Об этом же прекрасно сказал А. Блок:
“На днях я подумал о том, что стихи писать мне не нужно, потому что я слишком умею это делать. Надо еще измениться, чтобы вновь получить возможность преодолевать материал”.
Звуки, рожденные искусством Мравинского, зримы.
Когда в истоме утро хочет побороть
Жару и освежить томящуюся плоть,
Оно лепечет только брызгами свирели
Моей, что на кусты росой созвучий сели.
Единый ветр из дудки вылететь готов,
Чтоб звук сухим дождем рассеять вдоль лесов,
И к небесам, которых не колеблют тучи,
Доходит влажный вздох, искусный и певучий…
Этот поэтический фрагмент я цитирую из стихотворной поэмы французского поэта Стефана Малларме, вдохновившего Клода Дебюсси на создание одного из его шедевров – Прелюдии к “Послеполуденному отдыху фавна”. Когда поэт впервые услышал эту музыку, он сказал:
“Я не ожидал ничего подобного! Эта музыка продолжает эмоцию моей поэмы и дополняет ее более увлекательно, чем это могли бы сделать краски”.
Мысль Малларме о продолжении эмоций и дополнении поэтической идеи средствами других искусств нашла свое воплощение и после смерти поэта. Я имею в виду изумительные рисунки Анри Матисса к поэме Малларме и ряд выдающихся дирижерских трактовок Прелюдии Дебюсси. Среди них одно из первых мест бесспорно должно принадлежать Мравинскому.
Редкий концерт Мравинского обходится без “бисов”, да это и не удивительно – искусство прославленного мастера, создателя одного из лучших в мире оркестров, всегда вызывает бурный энтузиазм слушателей. Многочисленные любители симфонической музыки во многих странах по окончании программы не хотят расставаться с Мравинским и просят его играть еще, еще и еще.
Среди постоянных “коронных бисов” Мравинского – вступление к третьему акту оперы Вагнера “Лоэнгрин”, вступление к опере Мусоргского “Хованщина” (знаменитый “Рассвет на Москве-реке”), симфоническая картинка к русской народной сказке “Баба-яга” Лядова, вступление к третьему акту балета Глазунова “Раймонда” и бессмертная увертюра Глинки к опере “Руслан и Людмила”.
Искусство Евгения Александровича Мравинского всегда будет нужно людям, ибо оно согрето священным огнем беззаветной преданности идеалу, оно не знает компромиссов, и в этом его главная ценность.
Г.Рождественский. Мысли о музыке. 1975 год
Последнее редактирование: