Андрей Коробейников

Наталия С.

Модератор
Команда форума
Модератор
Privilege
У меня ощущение, что это интервью на форуме где-то есть, но пока не нашла.
Перечитывала вчера...
Андрей Коробейников: «Я нашел удивительный рояль»


Андрей Коробейников — уникальное явление в современном музыкальном сообществе.

Пианист со своим неподражаемым почерком, он подтверждает известное выражение: стиль — это человек.

Его интерпретации у одних вызывают восторг, у других — отторжение, но равнодушным они не оставляют никого.

24 и 25 марта 2017 Андрей Коробейников исполнил в зале воронежской филармонии вместе с академическим симфоническим оркестром и дирижером Владимиром Вербицким Второй фортепианный концерт Прокофьева.

Ярко, мощно, мужественно, увлекая за собой в стихию прокофьевского движения и огня, пройдя над бездной этого восхитительно-опасного и трагического сочинения, помогая нам ощутить его вселенскую бесконечность и силу. Бесспорно, об этом выступлении стоит рассказывать внукам.

Наша беседа состоялась после репетиции. Улыбчивый человек в гримерке оказался совсем не похожим на того демиурга, который только что сидел на сцене за роялем. А заодно и на того странного бунтаря, о котором пишут журналисты.

— Андрей, вы не первый раз в Воронеже, у вас есть ощущение этого города?

— У меня есть свой взгляд на него, потому что все мои родственники по материнской линии из Белгородской области, и я знаю, если так можно выразиться, человеческую фактуру Черноземья, она родная для меня.

Я был с концертами в Курске, Белгороде, Старом Осколе, Тамбове, Липецке. Воронеж больше, чем все эти города, и есть ощущение мощи города вполне себе столичного, а не какого-то уездного центра. Но вместе с тем ты видишь людей и характеры, которые произрастают из этого же Черноземья.

Я всегда относился к этому региону, как к крестьянскому, но здесь был Мандельштам, и он писал удивительные стихи про Черноземье, про эти бесконечные га. И здесь родился и жил Платонов — любимый мой писатель.

— Платонова мало кто любит даже из земляков.

— Мне его творчество очень созвучно. Пожалуй, я соглашусь с Набоковым, что это один из самых потрясающих русских писателей. Потому что он сформулировал свой язык, и этот язык убедителен, естественен. Несмотря на то, что там нет ни одной обычной фразы, тем не менее, ни в одной фразе нет ни искусственности, ни натянутости.

Платонов создал какое-то абсолютно свое искусство, и это величайший художник, который останется надолго. И тем более удивительно, что он был просто машинистом и работал на железной дороге, и такой гений в нем проснулся.

И опять у меня ощущение совмещения жизни страны — обычной, связанной прежде всего с землей, здесь, в Черноземье — и высокого искусства, которое из его недр появляется. Потому что есть, например, город Петербург, где оно не из недр появляется, а потому что это конгломерат. Поэтому там по-другому воспринимаешь искусство.

А здесь оно прорастает из земли. И Платонов — самый, пожалуй, яркий пример того, как из земли прорастает совершенно гениальное, высокое искусство.

— Самый сложный, на ваш взгляд, фортепианный концерт в истории музыки?

— Физически труднее всего играть концерты, где практически нет отдыха. И это, наверное, Третий концерт Прокофьева. Там колоссальная концентрация, поэтому его сложнее играть, чем, допустим, Третий концерт Рахманинова.

А по тонкости работы с оркестром самый трудный — это, конечно, Второй концерт Прокофьева и, пожалуй, Четвертый концерт Рахманинова. Там нужно чувствовать изменения каждого полутакта, каждой фразы. Там нет солиста и подчиненных, у всех важный материал. И все очень заводятся и играют, как чувствуют, и это правильно.

Нужна постоянная художественная концентрация, чтобы не потерять этот нерв, это магическое чувство, что сейчас создается какая-то другая реальность. Конечно, есть еще Пятый концерт Бетховена и Второй концерт Брамса: очень масштабные концерты, которые не назовешь легкими.

Но в Четвертом Рахманинова и во Втором Прокофьева, если ты действительно чувствуешь эту музыку, то настолько заводишься, что, конечно, не сходишь с ума в буквальном смысле, но в образном — точно. И при этом нужно еще иметь взгляд дирижера и симфониста, чтобы получилось целое и все детали.

— А вы не задумывались о дирижировании?

— Я года два немного занимался дирижированием и несколько раз выступал в концертах, но, чем дальше, тем больше, понимаю, что это отдельная профессия. Сейчас многие солисты стали дирижировать и, к сожалению, очень немногие из них делают это по-настоящему.

А мне повезло работать с потрясающими дирижерами. И я понимаю, насколько они знают все секреты этой профессии. Когда играешь с Юрием Темиркановым, например, понимаешь, что ты со своей пианистической колокольни не можешь настолько знать оркестр.

Я не зарекаюсь. Но вполне осознаю, насколько это колоссальная задача: не только художественная, а еще и работа с людьми. Нам, пианистам, очень повезло: мы привыкли работать сами по себе. Все-таки половина выступлений — это сольные концерты. Ты выходишь, ни от кого не зависишь, играешь, и на тебе вся ответственность.

А работа с людьми — это совершенно другая работа, и ею тоже надо овладевать многие годы. И, конечно, у всех великих дирижеров есть загадка рук, их энергетики. Поэтому этот мир манит, но пока что просто нет времени.

— Вы постоянно в разъездах. А где чувствуете себя дома? Есть такое место, где можно свернуться калачиком?

— Да, я нашел свое место в Петербурге.

— Любимый город?

— Этот город, как выдающийся музыкант в ансамбле, все время дает какие-то новые идеи. Он неисчерпаем на вдохновение. Я живу в центре, на улице Чайковского.

И я нашел удивительный рояль. Вкупе со сводчатыми потолками он звучит феноменально. Это уже даже не работа: просто сидишь и получаешь огромное удовлетворение. У меня есть и другие места, которые я могу назвать домом, но самое мое находится там.

— Ваша мама много сделала, чтобы вы состоялись. Чем вы ее сейчас радуете?

— Надеюсь, что радую. Она живет в Москве. Я ее достаточно часто вижу. Она уже несколько лет не работает, делает то, что ей нравится. Рисует, спортом занимается.

— Ходит на ваши концерты?

— Естественно. Единственное: она перестала меня критиковать. Я даже стал волноваться. Она всегда была чрезвычайно суровым критиком. В последнее время ей как-то все стало нравиться.

— А у вас есть суровые критики?

— Да, это один из моих учителей, которому я очень благодарен. Он во многом меня сформировал. Это Рустем Гайнанов, московский пианист, я учился у него с 12 лет, он ученик Александра Саца, как и Борис Березовский.

И он как-то сказал мудрую вещь: зачем говорить «хорошо» или «плохо»? Он так и преподает. Например, когда я учился в Лондоне, мне все время говорили, что я играю гениально, потому что у них так положено: первые и последние пять минут урока хвалить.

— Это такая методика?

— Это чуть ли не под защитой закона. Если нет похвалы в начале и в конце занятия, то педагога могут засудить.

— То есть, ученик имеет право сказать: это мое дело, как я играю на рояле?

— Нет, педагог в середине урока может сделать какие-то замечания. Но в начале и в конце я насчитал штук тридцать английских слов, выражающих восторг. А в нашей стране есть профессора, которые, наоборот, только ругают. И многим это нравится.

— Но ученик в любом случае должен в какой-то момент оторваться от педагога. Когда вы почувствовали, что можете работать самостоятельно?

— Из-за того, что у меня в детстве было много педагогов — так решила мама, у меня всегда был выбор. Естественно, все говорили немножко разные вещи. Концертов тоже было достаточно, не так много, как сейчас, но некоторое количество, и, соответственно, ты уже сам выбираешь.

А когда ты сам выбираешь, тебе это нравится. И потом, если у тебя засела какая-то идея, ты уже не можешь от нее отказаться. Все мои педагоги знают это. Даже если говорят: «Ну, это что-то странное, зачем?». А я говорю, что хочу вот так.

Я стараюсь представить, почему все-таки композитор это написал. Потому что композитор тоже, в принципе, интерпретатор. В том смысле, что к нему идет какая-то мысль, и он над ней работает. Думает, как ее выразить.

И я надеюсь прикоснуться именно к тому состоянию и к той энергии, которая идет к композитору. Серьезная классическая музыка тем и велика и уникальна, что это какой-то удивительный способ прикоснуться к сверхъестественному.

— Безумно сложно, хотя это — главная задача.

— Это главная задача, потому что текст ты понимаешь, условно говоря, когда слушаешь, как композитор играет свое сочинение в разные годы. Например, с Рахманиновым это можно сделать: есть записи, и ты видишь, как совершенно по-разному он играет в разные годы.

То есть, нет ничего законченного. Есть эта энергия, и есть ее варианты воплощения. Как известное стихотворение Пушкина «Мороз и солнце, день чудесный». Есть черновик, по которому видно, сколько он работал над первыми двумя фразами.

— Некоторые исполнители говорят, что во время репетиции получается лучше.

— У меня так никогда не бывает. На репетиции ты выкладываешься, но на концерт ты выходишь с каким-то новым окрылением. Понятно, что бывает по-разному: это вопрос случая, вопрос дня: когда-то этот подъем больше, когда-то меньше.

Многое зависит от публики, от ее состояния, идет или не идет этот ток. Актеры тоже чувствуют, как их слушают: насколько работают эти энергетические потоки, насколько они чисты, и так далее.

Сцена — это как алтарь. И ты — как священнослужитель выходишь, и через тебя должна идти музыка. Для меня в концерте всегда есть какая-то частичка священности.

— Спасибо вам за эти слова. Для меня очевидно, что исполнитель выходит на сцену с проповедью. Этот посыл редко можно услышать у исполнителей вашего поколения. Сейчас на концертах классической музыки есть момент зрелищности, шоу. Некоторые музыканты даже говорят, что сорок минут наблюдать за человеком, сидящим на сцене в одной позе — это скучно.

— У классической музыки есть еще одна проблема — это музейность. Мне чужд и академизм, и шоу. Я абсолютно верю в силу музыки, которую играю, поэтому никакого шоу не нужно. И еще сегодня много конкурсов. Мне кажется, система конкурсов направляет молодых музыкантов в сторону академизма, то есть в сторону музейности.

А музыка предназначена все-таки для исполнения, а не для воспроизведения. Например, Рахманинов в 1919 году, когда только уехал из России, играет до-диез-минорную прелюдию совершенно необычно. А потом, уже в 1939 году, играет ее так, как мы больше привыкли.

В 19-м она у него на этом заостренном, воспаленном нерве утраты, которая только что произошла, звучит совершенно феноменально, там совершенно другой трагизм, чем потом. И ты понимаешь, что исполнение должно состояться здесь и сейчас. Оно зависит и от публики, и от зала, и от акустики, и от рояля. И слава Богу, потому что каждый раз это должно звучать по-новому.

— За роялем вы высказываетесь, на мой взгляд, очень по-русски. Для вас принципиально, где жить?

— Для меня достаточно принципиально. Допустим, когда я был в Лондоне, мне очень везло там. Я не могу ничего плохого сказать ни об Англии, ни об англичанах. Гостеприимство по отношению ко мне было феноменальным. Более того: я себя там очень хорошо ощущал, это мой город.

Но в какой-то момент я начал чувствовать в ребятах, которые там долго находятся, этот конфликт. Они уже не русские, не наши по логике мышления. Но и не до конца англичане. То же самое видишь во Франции, в Германии. У меня где-то через месяц пребывания на западе начинается небольшая истерия: я начинаю читать по-русски, петь русские песни.

Я помню, было у меня турне где-то полтора года назад по Англии. Две недели. И вот я куда-то еду, и вокруг такие пейзажи, как у Гейнсборо. А у меня вдруг — это уже был конец турне, перед последним концертом, я вроде должен настроиться на Элгара, на Генделя — а у меня в голове звучат «Валенки» в исполнении Руслановой. И я понял, что мне надо жить в России и ощущать себя дома.

Я выезжаю, конечно, с удовольствием, но мне очень важно находиться здесь. И, кстати, от места многое зависит. Даже такой композитор, как Скрябин, казалось бы, очень абстрактный, у него свой мир абсолютно, но это все равно очень московская музыка того периода.

Это Трубецкой, это Бальмонт, это арбатские переулки, волшебство той Москвы, которую мы найдем у Цветаевой, и так далее. То же самое — Петербург, Воронеж. У каждого города своя жизнь, и это важно.

Достаточно приехать к Чайковскому в Клин, где он в последний год писал Шестую симфонию. Ты видишь эти клочки на его столе, на которых быстрым почерком записана кульминация, и понимаешь, что вид на этот парк, вот это окно — это тоже имеет значение.

— В России к вам неравнодушны. Наверное, это хорошо, когда к человеку относятся либо с горячей любовью, либо, наоборот. Говорят, что вы — странный пианист.

— Либо странный, либо — так нельзя играть. Я тоже к искусству отношусь достаточно резко: либо мне нравится, либо нет. Но мне всегда непонятны обвинения в эпатаже. Я вам даю честное слово, что эпатаж мне абсолютно чужд. Я всегда стараюсь идти от своего ощущения музыки. Собственно, я только передаю те вещи, от которых сам получаю огромное удовольствие.

— Вы уже около пятидесяти стран посетили с концертами, а кто из иностранных слушателей вас поразил своей реакцией?

— Самые эрудированные слушатели — это не обязательно самые чувствующие, но самые эрудированные — конечно, в Австрии и Германии. Даже с Францией и Англией это не сравнимо. Там невероятное количество любителей, которые разбираются в музыке до деталей.

Классическая музыка там живет на каком-то ином уровне. Она уже вплетена в быт образованных людей. В России, наоборот, встречаются глубоко чувствующие люди. После концерта получаешь такие письма, с такими мыслями…

— Пишут от руки?

— Ну, сейчас меня легче найти в социальных сетях. Пишут и на бумаге, стихи пишут. У нас, конечно, уникальная публика в том плане, что у нее такие глубокие ассоциации. А что касается неевропейских слушателей, например, у японцев совершенно удивительное ощущение трагизма. И лиризма.

Они немножко более статичны, чем европейцы, там меньше диалектики развития. А вот эти состояния им очень близки. Поэтому там любят Чайковского. Но, мне кажется, они ближе к его лирической стороне, нежели к огромным симфоническим формам, колоссальной палитре образов.

А в Южной Америке народ очень музыкальный, но у них все основано на мелодии, поэтому они безумно любят Рахманинова. А мы Рахманинова любим за ностальгию, может быть, больше всего.

— Не буду спрашивать о вашем любимом композиторе. Но бывают в жизни человека периоды, когда он кем-то «болеет». Поэтому сформулирую вопрос так: кто для вас сейчас самый близкий автор?

— Я практически не играю сочинения, которые бы я не любил. Понятно, что сейчас мне близок Прокофьев периода Второго концерта. Что касается последних «заболеваний», я всегда избегал сонаты Листа, а в прошлом году посетил его дом в Веймаре, где он прожил последние 25 лет жизни.

Я там был один, и вдруг у меня пошли куски сонаты, как я их слышу. И я безумно заболел Листом. В этом году я особенно не могу напиться «Гольдберг-вариациями» Баха. Буду их несколько раз играть в концертах.

— Вы со стороны кажетесь очень добрым человеком. А что вас может растрогать до слез?

— Я, на самом деле, достаточно сентиментальный, и всегда таким был. Поэтому растрогать меня может многое. Возможно, не как в XIX веке, как пишет Чайковский, что проходит какой-то обычный день, потом, как обычно, поплакал.

Но это важно. Потому что люди от таких эмоций становятся чище, честнее. В наше время глобализированная волна прогресса настолько поглощает людей, что они уже не думают, кругом вот эти шаблоны, шаблоны, шаблоны.

А нужно иметь свой взгляд и не пожирать все, что приносит эта глобальная медийная волна. Важно сохранить индивидуальное мышление каждого человека.
 

Trist

Привилегированный участник
Privilege

Trist

Привилегированный участник
Privilege
Захватывающе , идеи читались, драматургия формы потрясающе выстроена. Не отпускал внимание ни на минуту. Вот очень близко мне подобное прочтение, умно, пианистически свободно. Ощущала сквозной нерв,пронизывающий всю фактуру от гротесково-ироничных образов до щемящей лирики колыбельной. Каденция первой части раскачивалась постепенно, опасность таилась и постепенно выросла в мощное неприкрытое зло. Скерцо - отличный темп, как доктор прописал. Вообще -на лицо мощная концентрация недюжего интеллекта, дикого (в хорошем смысле) темперамента и блестящих пианистических возможностей. БРАВО! Правильно писали в вышеприведённой статье "об этом выступлении стоит рассказывать внукам"(с)
 

Марфа

Участник
Захватывающе , идеи читались, драматургия формы потрясающе выстроена. Не отпускал внимание ни на минуту. Вот очень близко мне подобное прочтение, умно, пианистически свободно. Ощущала сквозной нерв,пронизывающий всю фактуру от гротесково-ироничных образов до щемящей лирики колыбельной. Каденция первой части раскачивалась постепенно, опасность таилась и постепенно выросла в мощное неприкрытое зло. Скерцо - отличный темп, как доктор прописал. Вообще -на лицо мощная концентрация недюжего интеллекта, дикого (в хорошем смысле) темперамента и блестящих пианистических возможностей. БРАВО! Правильно писали в вышеприведённой статье "об этом выступлении стоит рассказывать внукам"(с)
Да, здорово!
 

Trist

Привилегированный участник
Privilege
13 мая 2018, Шереметьевский дворец, Санкт-Петербург

В программе:
Ф. Шопен Мазурка h-moll op.33
Ф. Шопен Баллада g-moll
А. Скрябин Сонаты 6,10
С. Рахманинов Элегия, Вариации на тему Корелли
Ф. Шопен Баллада f-moll
Бисы: Ф. Шопен Мазурка h-moll op.30, С. Рахманинов Прелюдия D-dur
IMG_1179.JPG

Очень довольна, что удалось послушать Андрея Коробейникова в зале. Не раз приходилось слышать обвинения в эпатаже в адрес этого пианиста,так вот - никакого эпатажа! Андрей играет по своим правилам, ярко, убедительно, интересно, со своей личностной философией и очень искренне.
Воочию убедилась, интерпретация рождается прямо на глазах, с ней можно соглашаться или нет (лично у меня вызвали сомнения темпы и форма баллад, особенно первой), но сила личность,интеллект и мастерство несомненно ощутимы в каждом звуке. Лучшее на мой взгляд во вчерашнем концерте-Рахманинов(яростный и нежный одновременно) и Скрябин (как мастерски он чувствует время в сонатах, звучащие паузы,тембральные находки приводят в восторг)
Прекрасно звучал рояль и очень приличная акустика в этом старинном белом зале, публика была крайне внимательна (в записи слышен скрип старого паркета-пожилые люди выходили прокашляться из зала), много цветов, принимали тепло
Дважды выходил на бис и мог бы продолжить, молодёжь требовала ещё, но бабули уже потянулись к выходу)))
IMG_1180.JPG
 
Последнее редактирование:
И чего это у них сцена как борт военного линкольна оформлена? Вся в клёпках! И Андрей рвет тельняшку на груди как последний матрос в бою! Я эту сонату ещё пару лет назад слушала на МехМате МГУ, он её обыгрывал перед сотрудниками, в традиционном концерте.
 
Последнее редактирование:

Tatiana

Участник
И чего это у них сцена как борт военного линкольна оформлена? Вся в клёпках! И Андрей рвет тельняшку на груди как последний матрос в бою! Я эту сонату ещё пару лет назад слушала на МехМате МГУ, он её обыгрывал перед сотрудниками, в традиционном концерте.
Точная характеристика!))
 

Пользователи онлайн

Сейчас на форуме нет ни одного пользователя.

ClassicalMusicNews.Ru

Сверху